об антисемитизме в СССР (Любимов)
Sep. 27th, 2011 11:21 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
man_with_dogsОтмечу:
- видя идиотизм большевиков многие не верили в то, что они надолго, но не знали, что этим бандитам всё равно было, сколько людей они сведут в могилу
- деда с бабкой выкинули в стужу на улицу из собственного дома - понадобился под "ленинский уголок"
- отца большевицкие рекетиры засадили заложником в тюрьму, выпытывая, куда спрятал золото (нажитое своим трудом)
- подселённые к лишенцам Любимовым жидовки отдали их собачку на живодёрню, а потом настучали на мать Юры по "антисемитизму" - за то, что в отместку прибил их галоши к полу
Перенесите этот комунячий шабаш в современность и получите несколько серий для какого-нибудь сериала "Братва". Но совки считают, что за золото можно и нужно сажать в тюрьму и держать там пока не выдашь (а кто-то и вовсе скажет, что мало убивали, надо было вообще убить этого антисоветчика и кулацкое отродье - типа всю жизнь Любимов должен спасибо комунякам говорить, что его такого врага народа они не убили).
- и потом, уже в застой посольские комуняки караулили Любимова у кассы, чтоб отобрать у него большую часть гонорара (ничего в большевизме не поменялось - начали с грабежа, и кончили им же, разве что под конец обычных людей трудно было ограбить - и так работали за так и жили на содержании)
- в Грузии хорошие подарки дарили - перстни с бриллиантами, это только русско-советским внушали, что бриллианты - это только для буржуев
- высшая номенклатура появлялась в теарте с гебнёй, ела в отдельной комнате заранее привезённой едой (которой простым совкам не выдавали)
- а чтоб простые советские люди не пожрали с голодухи реквизит, его мазали керосином (на съемках «Кубанских казаков»)
http://www.itogi.ru/spetzproekt/2011/38/169875.html
Итоги №38 / 797 (19.09.11)
Узник Таганки
Андрей Ванденко, интервью с Юрием Любимовым
...
Норовом я пошел в деда, ярославского мужика. Тот был старовером, славился твердостью взглядов и несгибаемостью принципов. Односельчане ему доверяли, выбирали старостой местной церкви. Впрочем, в 20-е годы теперь уже прошлого века это не помогло. В дедовский дом, самый богатый и добротный в деревне, вломились комсомольцы. Старик потянулся за коромыслом, решив, что во двор забралось хулиганье, которое надо гнать прочь. Одного оприходовал по хребту, второго, потом молодая жлобня навалилась скопом, скрутила деда… Оказалось, да, хулиганье, но идейное. Комсомольцам срочно понадобилось место для проведения собраний и прочих большевистских шабашей. Была изба, а стал Ленинский уголок. По такому случаю 86-летнего деда вместе с бабкой бросили в снег. Даже личные вещи взять не позволили. На нервной почве у деда случился инсульт. Так и помер бы под забором, словно последняя собака, но земляки не дали, не все среди них были комсомольцами... Нашлись добрые люди, посадили стариков в идущий из Ярославля в Москву поезд. На вокзале бабку и полупарализованного деда встречал я. Сколько мне стукнуло в ту пору? Лет девять, наверное. Нанял извозчика, побросал в пролетку жалкие котомки, оставшиеся от копившегося десятилетиями имущества, и мы поехали. Везти деда в городскую квартиру было нельзя, папа прятал его на даче в Малаховке. Там он и умер года через полтора…
— То, что деда раскулачили, на вашей жизни отразилось?
— Конечно! Мой отец превратился в сына лишенца, а я, соответственно, во внука. Это стало позорным клеймом, темным пятном на биографии. Хотя папа, к примеру, куда более серьезным проступком считал мою попытку поучаствовать в похоронах Ленина. Сам я ни за что не пошел бы, но старший брат Давид позвал. Разве ослушаешься? Холод стоял лютый, мы грелись у костров, которые пролетариат разводил у Дома союзов, но стужа все равно пробирала до костей, я быстро приморозил нос и щеки, мы вернулись домой, где папа всыпал Давиду по первое число за то, что он потащил мальца за собой. Брат попробовал огрызнуться, сказав отцу: «Вы — отсталый тип!» — и схлопотал еще одну оплеуху.
Да, мы с Давидом обращались к родителям на вы. Так было заведено в нашей семье. Говорю же: староверы, суровые нравы и традиции. Хотя брата били в школе как еврейского сынка, больно имя характерное. Отец хотел назвать первенца Захаром в честь деда, а мама уперлась: нет, только Александром, как величали ее папеньку. Каждый стоял на своем, не желая уступать. Что делать? В таких ситуациях принято обращаться за помощью к священнику. Тот рассудил по справедливости, дав новорожденному при крещении имя, которое носил сам, — Давид.
...
Я с детства хотел стать артистом, а вынужден был, как член семьи лишенца, учиться в ФЗУ — фабрично-заводском училище. Папа, узнав о моем тайном желании, пришел в ужас, посчитал, что сам во всем виноват, поскольку любил театр и регулярно брал меня с собой. ... Только вот папа сомневался в моих артистических способностях и решил проверить их на корифее Художественного театра Александре Вишневском, с которым водил знакомство. ... Когда мы вышли из дома, папа вынес приговор: «Судя по всему, талантом лицедея Бог тебя не одарил, а смекалка и монтеру пригодится. Пока учись, а там, глядишь, советская власть развалится, будешь помогать мне в торговле». Подобно многим, папа ошибочно полагал, что большевики — это ненадолго, слишком уж нелепо и пошло начинали они путь в истории.
— Петр Захарович принадлежал к какому сословию?
— До революции был богатым и успешным купцом, имел магазин в Охотном Ряду. После Октября 17-го все потерял, но в нэп опять поднялся. Потом, правда, папу повторно раздели до нитки, несколько раз вызывали на допросы, били, требуя показать, где прячет золото и другие ценности. Отец долго упирался, тогда его посадили в камеру на полгода. Домой он пришел, держась руками за стенку, качаясь от слабости из стороны в сторону. К тому моменту наша большая квартира ужалась до размеров двух комнат, в остальные подселили соседей. Я запомнил столяра-пьяницу и четырех сестер-курсисток — Песю, Сару, Миру и Фаню, которые расположились в бывшем папином кабинете. У нас с братом была собачка Дезик, помесь овчарки с дворнягой, умное и совершенно безобидное существо. И вот однажды приходим домой, а Дезика нет. Начали искать — никаких следов, пропал пес! А потом сестры и говорят, что отдали нашего любимца на живодерню. Дескать, надоел он, постоянно лает, кому-то написал в галошу. Мы с Давидом объехали все московские душегубки, где из собак варили мыло, но Дезика не нашли. Грешен, я страшно разозлился, вернулся домой и гвоздями прибил галоши к полу. Все до одной. И Песи, и Сары, и Миры, и Фани! Сестры увидели, заголосили, пожаловались в домоуправление, мол, хозяйский сынок — антисемит, хотя я и слова-то такого не знал. Мама пыталась погасить конфликт, по профессии она была учительницей и умела договариваться с разными людьми.
А потом ее арестовали. Забрали и тетю. Мы с братом и с младшей сестрой Наташей остались втроем, поскольку папу к тому моменту еще не выпустили на волю. Два пацана и пятилетняя девчонка, живущие без родителей. Нас могли забрать в приют, растащить по детдомам, к счастью, этого не случилось. Через пару недель я повез маме передачу в Рыбинск, куда ее отправили, так сказать, по месту рождения. Положил в заплечную котомку ломоть сала, сухари, кусок сахара, на Ярославском вокзале сел в поезд… Добрался до тюрьмы затемно. Ворота были наглухо закрыты, но меня это не остановило, я принялся колотить по ним ногами. Долго не открывали, тогда стал бросать булыжники. Наконец появился недовольный караульный с винтовкой, спросил: «Чего надо? Завтра приходи». Я ответил: «Нет, веди к начальнику сейчас». Несколько минут мы препирались, потом часовой все же пустил внутрь. Главный чекист поразился моему упорству и наглости, обозвал щенком, но посылку принял и даже маму на свидание позвал. Та, как увидела меня, сразу зарыдала. Я сказал: «Не смей плакать при них!» Упрямым был с детства. Впрочем, характер не зависит от возраста и количества прожитых лет…
Маму продержали недолго, она сказала чекистам, где папа припрятал оставшееся с лучших времен, ее и выпустили. Потом вернулся отец. С порога спросил: «Все отдала, что тебе дарил?» Мама ответила: «А как иначе, Петр? Дети…» Тогда папа бросил: «Дура!» Но мама ведь спасала семью…
Отец не нашел себя в новой жизни, по существу, нищенствовал, перебивался случайными заработками. А вот Давид сумел сделать карьеру при советской власти, министр культуры Демичев знал его по совместной работе в московском горкоме партии и даже ставил в пример: «В кого вы такой злой, Юрий Петрович? Все какие-то изъяны ищете, недостатки. Вот брат у вас замечательный». Давид учился в Строгановке, потом пошел на производство, возглавил бригаду коммунистического труда, со временем стал большим начальником. Точную должность не назову, но заведовал крупными полиграфическими проектами в СССР, на этот пост его назначил лично глава советского правительства Косыгин.
На фоне брата я казался выродком, с детства шел не в ногу, не состоял ни в пионерии, ни в комсомоле. Правда, после войны поддался на уговоры и вступил в КПСС, но в 1984 году парторганизация «Таганки» успешно исключила меня из рядов строителей коммунизма. Почти единогласно. Лишь рабочий сцены отказался голосовать, сказав, что у него претензий к Любимову нет. С тех пор ни одной членской книжечкой я не обзавелся и прекрасно себя чувствую. Зато паспортов у меня — сразу четыре.
...
Кстати, краснокожую паспортину я тоже не сдал, хотя из посольства СССР в Италии мне звонили, требуя вернуть документ. Мол, он вам больше не понадобится. В ответ я рассмеялся: «И не подумаю возвращать. Однажды советская власть рухнет, о чем мечтал мой отец, и тогда продам раритет в какой-нибудь музей». Услышав подобную крамолу, на другом конце провода швырнули трубку на рычаг…
...
Первыми же меня позвали ставить оперу итальянцы. Секретарь тамошней компартии Берлингуэр лично обратился к Брежневу с просьбой отпустить Любимова. Леонид Ильич пытался отговаривать: «Энрико, зачем тебе этот антисоветчик? Он не годится, мы дадим другого режиссера, хорошего, правильного». Но итальянец настоял: нет, только Любимов!
...
Гонорар за работу мне платили очень приличный, но львиную долю его, как тогда полагалось, я сдавал в посольство. Скажем, получив в Германии за «Пиковую даму» 120 тысяч дойчемарок, тут же отнес их в дипмиссию СССР. В Милане приключился курьезный эпизод. Я ставил оперу в «Ла Скала», работа продвигалась трудно, к премьере навалилась усталость, я пошел в кассу за деньгами, присел на минутку в кресло и… задремал. Проснулся от толчков в плечо. Открываю глаза, стоит гонец из посольства: «Товарищ Любимов, ждем вас». Оказывается, они пасли меня у служебного подъезда, а потом пошли искать по театру. Чистой воды анекдот!
На эту тему точно высказался Константин Рокоссовский, которого я увидел однажды в Варшаве в форме маршала Войска Польского. Мы выпили по рюмке коньяка, я осмелел и спросил: «Разве вы поляк, Константин Константинович?» Рокоссовский задумчиво посмотрел на меня и ответил: «Дорогой мой, Родина прикажет — негром станешь». Вот и я честно выполнял гражданский долг, неся заработанное в казну. Как мог, укреплял финансовое положение державы.
...
Когда умер Высоцкий... Тем не менее театр заранее оцепили, вокруг выставили ограждение, чтобы не устраивать столпотворения. Мы организовали свое живое кольцо из Володиных поклонников. Люди стояли на дикой жаре с цветами в руках и терпеливо ждали, когда мимо повезут гроб. Очередь растянулась чуть ли не от Кремля. Но чекисты обманули всех, катафалк поехал не к набережной, а юркнул в тоннель на Садовое кольцо. Потом какие-то молодчики стали срывать портрет Володи в фойе театра, по улице пустили поливальные машины, сметавшие цветы с асфальта. Тогда народ и начал скандировать: «Фа-ши-сты! Фа-ши-сты!» Я, как услышал, сразу понял: даром это не пройдет. Андропову доложили об инциденте. С того момента мои проблемы лишь усугублялись, фактически мне не давали работать…
...
Главный московский коммунист Гришин подобным чувством юмора не обладал, но измываться умел. Как-то часа три из меня жилы тянул. Перед ним на столе лежало толстенное личное дело, Гришин, слюнявя палец, листал страницы и периодически спрашивал: «Вы это говорили?» Я отвечал: «Да». Через минуту вопрос повторялся: «И это?» Я снова подтверждал. И так час за часом. В конце концов мне надоело, и я решил схулиганить. Когда хозяин кабинета в очередной раз погрузился в изучение свидетельств моих прегрешений, я в полной тишине отчетливо прошептал: «Товарищ Гришин, вы мудак!» Тот даже в кресле подпрыгнул: «Что?! Что вы сказали?» Я придал лицу максимально невинное выражение: «Сейчас? Ничего. Молчу в ожидании руководящих замечаний». Гришин недоверчиво покосился на помощника, который истуканом стоял за его спиной и вел протокол, делая какие-то записи в тетрадке. Верный долдон покраснел, словно вареный рак, но отрицательно покачал головой. Дескать, ничего не слышал. У хозяина кабинета явно испортилось настроение, он свернул разговор и отпустил меня, хотя все могло закончиться плачевно. Ведь выслали же из Москвы в течение двадцати четырех часов великого Параджанова, когда Сергей попытался заступиться за мой спектакль «Послушайте!» по поэзии Маяковского. На обсуждение приехала Лиля Брик, еще был жив Кирсанов, им постановка понравилась, а принимавшая комиссия нашла множество недочетов. Параджанов не вытерпел и сказал: «Юра, зачем слушаешь уродов, которые мизинца твоего не стоят? Гони их прочь! Католикос в знак дружбы подарил мне два перстня с бриллиантами, я продал их и живу припеваючи. И тебе надо найти способ, чтобы не зависеть от разных дураков». Гришину передали слова Параджанова, и последнему пришлось срочно ретироваться в Грузию. Благо Шеварднадзе благоволил Сергею…
...
С Анастасом Микояном я познакомился, когда тот приехал на «Десять дней». Таким культпоходам обычно предшествовал визит товарищей с Лубянки. Те осматривали помещения, проверяя ходы-выходы, иногда со служебными собаками. Слуги народа очень заботились о собственной безопасности! Я встретил Микояна, проводил в зрительный зал. В антракте высокий посетитель отправился перекусить в специально выделенную комнату, куда чекисты загодя завезли продукты. Как и положено хозяину, я сопровождал гостя. Меня остановили у дверей: «Стойте здесь!» Но я не сторож и не швейцар. Развернулся и отправился в свой кабинет. Догнали на лестнице: «Немедленно возвращайтесь! С вами желают поговорить». Не вернуться было бы невежливо, прихожу, держа в руках сигарету. Анастас Иванович говорит: «Курить не надо, это вредно. Лучше армянского коньячку выпейте, фрукты поешьте... Как поживаете, Юрий Петрович? Что нового?»
...
Мне, к слову, предлагали поставить на «Таганке» бессмертную трилогию «Малая земля» — «Возрождение» — «Целина» лауреата Ленинской премии Брежнева. Я спросил: «А с автором согласовали?» Все, больше с этим не подкатывались.
...
— А за съемки в «Кубанских казаках» вам заплатили?
— Как положено! Но у меня роль была небольшая… Зато я участвовал в обсуждении фильма в ЦК партии. В середине 70-х годов на Старую площадь пригласили маститых режиссеров, критиков, чтобы те ответили, являлась ли картина Пырьева лакировкой действительности или же гениальным прозрением мастера, сумевшего предвидеть позитивные перемены в стране. После вступительного слова предложили высказываться, но никто не торопился лечь на амбразуру… Что делать? Как живой свидетель событий, я взял слово: «Да, меня снимали в «Казаках» и даже зачем-то перекрасили в блондина… Неправда, будто на столах стояли картонные фрукты и бутафорские овощи. Все было натуральным, но реквизиторы смазывали продукты керосином, чтобы артисты и члены съемочной группы не съели их до первого дубля. Вокруг-то хоть шаром покати, жратвы нет. И это на Кубани, в житнице России! Как-то старушка-станичница в рваном ватнике, стоявшая за ограждением, спросила меня: «Из какой жизни кино сымают, сынок?» Я ответил: «Из нашей, бабуля, из нашей!» Казачка не поверила, головой покачала: «Не соромно, милок? Молодой, а врешь…» С тех пор дал себе слово в таких «прозрениях» не участвовать».
После моего выступления в зале стало тихо-тихо. Как на кладбище. На сем обсуждение закончилось, участники совещания молча разошлись.
- видя идиотизм большевиков многие не верили в то, что они надолго, но не знали, что этим бандитам всё равно было, сколько людей они сведут в могилу
- деда с бабкой выкинули в стужу на улицу из собственного дома - понадобился под "ленинский уголок"
- отца большевицкие рекетиры засадили заложником в тюрьму, выпытывая, куда спрятал золото (нажитое своим трудом)
- подселённые к лишенцам Любимовым жидовки отдали их собачку на живодёрню, а потом настучали на мать Юры по "антисемитизму" - за то, что в отместку прибил их галоши к полу
Перенесите этот комунячий шабаш в современность и получите несколько серий для какого-нибудь сериала "Братва". Но совки считают, что за золото можно и нужно сажать в тюрьму и держать там пока не выдашь (а кто-то и вовсе скажет, что мало убивали, надо было вообще убить этого антисоветчика и кулацкое отродье - типа всю жизнь Любимов должен спасибо комунякам говорить, что его такого врага народа они не убили).
- и потом, уже в застой посольские комуняки караулили Любимова у кассы, чтоб отобрать у него большую часть гонорара (ничего в большевизме не поменялось - начали с грабежа, и кончили им же, разве что под конец обычных людей трудно было ограбить - и так работали за так и жили на содержании)
- в Грузии хорошие подарки дарили - перстни с бриллиантами, это только русско-советским внушали, что бриллианты - это только для буржуев
- высшая номенклатура появлялась в теарте с гебнёй, ела в отдельной комнате заранее привезённой едой (которой простым совкам не выдавали)
- а чтоб простые советские люди не пожрали с голодухи реквизит, его мазали керосином (на съемках «Кубанских казаков»)
http://www.itogi.ru/spetzproekt/2011/38/169875.html
Итоги №38 / 797 (19.09.11)
Узник Таганки
Андрей Ванденко, интервью с Юрием Любимовым
...
Норовом я пошел в деда, ярославского мужика. Тот был старовером, славился твердостью взглядов и несгибаемостью принципов. Односельчане ему доверяли, выбирали старостой местной церкви. Впрочем, в 20-е годы теперь уже прошлого века это не помогло. В дедовский дом, самый богатый и добротный в деревне, вломились комсомольцы. Старик потянулся за коромыслом, решив, что во двор забралось хулиганье, которое надо гнать прочь. Одного оприходовал по хребту, второго, потом молодая жлобня навалилась скопом, скрутила деда… Оказалось, да, хулиганье, но идейное. Комсомольцам срочно понадобилось место для проведения собраний и прочих большевистских шабашей. Была изба, а стал Ленинский уголок. По такому случаю 86-летнего деда вместе с бабкой бросили в снег. Даже личные вещи взять не позволили. На нервной почве у деда случился инсульт. Так и помер бы под забором, словно последняя собака, но земляки не дали, не все среди них были комсомольцами... Нашлись добрые люди, посадили стариков в идущий из Ярославля в Москву поезд. На вокзале бабку и полупарализованного деда встречал я. Сколько мне стукнуло в ту пору? Лет девять, наверное. Нанял извозчика, побросал в пролетку жалкие котомки, оставшиеся от копившегося десятилетиями имущества, и мы поехали. Везти деда в городскую квартиру было нельзя, папа прятал его на даче в Малаховке. Там он и умер года через полтора…
— То, что деда раскулачили, на вашей жизни отразилось?
— Конечно! Мой отец превратился в сына лишенца, а я, соответственно, во внука. Это стало позорным клеймом, темным пятном на биографии. Хотя папа, к примеру, куда более серьезным проступком считал мою попытку поучаствовать в похоронах Ленина. Сам я ни за что не пошел бы, но старший брат Давид позвал. Разве ослушаешься? Холод стоял лютый, мы грелись у костров, которые пролетариат разводил у Дома союзов, но стужа все равно пробирала до костей, я быстро приморозил нос и щеки, мы вернулись домой, где папа всыпал Давиду по первое число за то, что он потащил мальца за собой. Брат попробовал огрызнуться, сказав отцу: «Вы — отсталый тип!» — и схлопотал еще одну оплеуху.
Да, мы с Давидом обращались к родителям на вы. Так было заведено в нашей семье. Говорю же: староверы, суровые нравы и традиции. Хотя брата били в школе как еврейского сынка, больно имя характерное. Отец хотел назвать первенца Захаром в честь деда, а мама уперлась: нет, только Александром, как величали ее папеньку. Каждый стоял на своем, не желая уступать. Что делать? В таких ситуациях принято обращаться за помощью к священнику. Тот рассудил по справедливости, дав новорожденному при крещении имя, которое носил сам, — Давид.
...
Я с детства хотел стать артистом, а вынужден был, как член семьи лишенца, учиться в ФЗУ — фабрично-заводском училище. Папа, узнав о моем тайном желании, пришел в ужас, посчитал, что сам во всем виноват, поскольку любил театр и регулярно брал меня с собой. ... Только вот папа сомневался в моих артистических способностях и решил проверить их на корифее Художественного театра Александре Вишневском, с которым водил знакомство. ... Когда мы вышли из дома, папа вынес приговор: «Судя по всему, талантом лицедея Бог тебя не одарил, а смекалка и монтеру пригодится. Пока учись, а там, глядишь, советская власть развалится, будешь помогать мне в торговле». Подобно многим, папа ошибочно полагал, что большевики — это ненадолго, слишком уж нелепо и пошло начинали они путь в истории.
— Петр Захарович принадлежал к какому сословию?
— До революции был богатым и успешным купцом, имел магазин в Охотном Ряду. После Октября 17-го все потерял, но в нэп опять поднялся. Потом, правда, папу повторно раздели до нитки, несколько раз вызывали на допросы, били, требуя показать, где прячет золото и другие ценности. Отец долго упирался, тогда его посадили в камеру на полгода. Домой он пришел, держась руками за стенку, качаясь от слабости из стороны в сторону. К тому моменту наша большая квартира ужалась до размеров двух комнат, в остальные подселили соседей. Я запомнил столяра-пьяницу и четырех сестер-курсисток — Песю, Сару, Миру и Фаню, которые расположились в бывшем папином кабинете. У нас с братом была собачка Дезик, помесь овчарки с дворнягой, умное и совершенно безобидное существо. И вот однажды приходим домой, а Дезика нет. Начали искать — никаких следов, пропал пес! А потом сестры и говорят, что отдали нашего любимца на живодерню. Дескать, надоел он, постоянно лает, кому-то написал в галошу. Мы с Давидом объехали все московские душегубки, где из собак варили мыло, но Дезика не нашли. Грешен, я страшно разозлился, вернулся домой и гвоздями прибил галоши к полу. Все до одной. И Песи, и Сары, и Миры, и Фани! Сестры увидели, заголосили, пожаловались в домоуправление, мол, хозяйский сынок — антисемит, хотя я и слова-то такого не знал. Мама пыталась погасить конфликт, по профессии она была учительницей и умела договариваться с разными людьми.
А потом ее арестовали. Забрали и тетю. Мы с братом и с младшей сестрой Наташей остались втроем, поскольку папу к тому моменту еще не выпустили на волю. Два пацана и пятилетняя девчонка, живущие без родителей. Нас могли забрать в приют, растащить по детдомам, к счастью, этого не случилось. Через пару недель я повез маме передачу в Рыбинск, куда ее отправили, так сказать, по месту рождения. Положил в заплечную котомку ломоть сала, сухари, кусок сахара, на Ярославском вокзале сел в поезд… Добрался до тюрьмы затемно. Ворота были наглухо закрыты, но меня это не остановило, я принялся колотить по ним ногами. Долго не открывали, тогда стал бросать булыжники. Наконец появился недовольный караульный с винтовкой, спросил: «Чего надо? Завтра приходи». Я ответил: «Нет, веди к начальнику сейчас». Несколько минут мы препирались, потом часовой все же пустил внутрь. Главный чекист поразился моему упорству и наглости, обозвал щенком, но посылку принял и даже маму на свидание позвал. Та, как увидела меня, сразу зарыдала. Я сказал: «Не смей плакать при них!» Упрямым был с детства. Впрочем, характер не зависит от возраста и количества прожитых лет…
Маму продержали недолго, она сказала чекистам, где папа припрятал оставшееся с лучших времен, ее и выпустили. Потом вернулся отец. С порога спросил: «Все отдала, что тебе дарил?» Мама ответила: «А как иначе, Петр? Дети…» Тогда папа бросил: «Дура!» Но мама ведь спасала семью…
Отец не нашел себя в новой жизни, по существу, нищенствовал, перебивался случайными заработками. А вот Давид сумел сделать карьеру при советской власти, министр культуры Демичев знал его по совместной работе в московском горкоме партии и даже ставил в пример: «В кого вы такой злой, Юрий Петрович? Все какие-то изъяны ищете, недостатки. Вот брат у вас замечательный». Давид учился в Строгановке, потом пошел на производство, возглавил бригаду коммунистического труда, со временем стал большим начальником. Точную должность не назову, но заведовал крупными полиграфическими проектами в СССР, на этот пост его назначил лично глава советского правительства Косыгин.
На фоне брата я казался выродком, с детства шел не в ногу, не состоял ни в пионерии, ни в комсомоле. Правда, после войны поддался на уговоры и вступил в КПСС, но в 1984 году парторганизация «Таганки» успешно исключила меня из рядов строителей коммунизма. Почти единогласно. Лишь рабочий сцены отказался голосовать, сказав, что у него претензий к Любимову нет. С тех пор ни одной членской книжечкой я не обзавелся и прекрасно себя чувствую. Зато паспортов у меня — сразу четыре.
...
Кстати, краснокожую паспортину я тоже не сдал, хотя из посольства СССР в Италии мне звонили, требуя вернуть документ. Мол, он вам больше не понадобится. В ответ я рассмеялся: «И не подумаю возвращать. Однажды советская власть рухнет, о чем мечтал мой отец, и тогда продам раритет в какой-нибудь музей». Услышав подобную крамолу, на другом конце провода швырнули трубку на рычаг…
...
Первыми же меня позвали ставить оперу итальянцы. Секретарь тамошней компартии Берлингуэр лично обратился к Брежневу с просьбой отпустить Любимова. Леонид Ильич пытался отговаривать: «Энрико, зачем тебе этот антисоветчик? Он не годится, мы дадим другого режиссера, хорошего, правильного». Но итальянец настоял: нет, только Любимов!
...
Гонорар за работу мне платили очень приличный, но львиную долю его, как тогда полагалось, я сдавал в посольство. Скажем, получив в Германии за «Пиковую даму» 120 тысяч дойчемарок, тут же отнес их в дипмиссию СССР. В Милане приключился курьезный эпизод. Я ставил оперу в «Ла Скала», работа продвигалась трудно, к премьере навалилась усталость, я пошел в кассу за деньгами, присел на минутку в кресло и… задремал. Проснулся от толчков в плечо. Открываю глаза, стоит гонец из посольства: «Товарищ Любимов, ждем вас». Оказывается, они пасли меня у служебного подъезда, а потом пошли искать по театру. Чистой воды анекдот!
На эту тему точно высказался Константин Рокоссовский, которого я увидел однажды в Варшаве в форме маршала Войска Польского. Мы выпили по рюмке коньяка, я осмелел и спросил: «Разве вы поляк, Константин Константинович?» Рокоссовский задумчиво посмотрел на меня и ответил: «Дорогой мой, Родина прикажет — негром станешь». Вот и я честно выполнял гражданский долг, неся заработанное в казну. Как мог, укреплял финансовое положение державы.
...
Когда умер Высоцкий... Тем не менее театр заранее оцепили, вокруг выставили ограждение, чтобы не устраивать столпотворения. Мы организовали свое живое кольцо из Володиных поклонников. Люди стояли на дикой жаре с цветами в руках и терпеливо ждали, когда мимо повезут гроб. Очередь растянулась чуть ли не от Кремля. Но чекисты обманули всех, катафалк поехал не к набережной, а юркнул в тоннель на Садовое кольцо. Потом какие-то молодчики стали срывать портрет Володи в фойе театра, по улице пустили поливальные машины, сметавшие цветы с асфальта. Тогда народ и начал скандировать: «Фа-ши-сты! Фа-ши-сты!» Я, как услышал, сразу понял: даром это не пройдет. Андропову доложили об инциденте. С того момента мои проблемы лишь усугублялись, фактически мне не давали работать…
...
Главный московский коммунист Гришин подобным чувством юмора не обладал, но измываться умел. Как-то часа три из меня жилы тянул. Перед ним на столе лежало толстенное личное дело, Гришин, слюнявя палец, листал страницы и периодически спрашивал: «Вы это говорили?» Я отвечал: «Да». Через минуту вопрос повторялся: «И это?» Я снова подтверждал. И так час за часом. В конце концов мне надоело, и я решил схулиганить. Когда хозяин кабинета в очередной раз погрузился в изучение свидетельств моих прегрешений, я в полной тишине отчетливо прошептал: «Товарищ Гришин, вы мудак!» Тот даже в кресле подпрыгнул: «Что?! Что вы сказали?» Я придал лицу максимально невинное выражение: «Сейчас? Ничего. Молчу в ожидании руководящих замечаний». Гришин недоверчиво покосился на помощника, который истуканом стоял за его спиной и вел протокол, делая какие-то записи в тетрадке. Верный долдон покраснел, словно вареный рак, но отрицательно покачал головой. Дескать, ничего не слышал. У хозяина кабинета явно испортилось настроение, он свернул разговор и отпустил меня, хотя все могло закончиться плачевно. Ведь выслали же из Москвы в течение двадцати четырех часов великого Параджанова, когда Сергей попытался заступиться за мой спектакль «Послушайте!» по поэзии Маяковского. На обсуждение приехала Лиля Брик, еще был жив Кирсанов, им постановка понравилась, а принимавшая комиссия нашла множество недочетов. Параджанов не вытерпел и сказал: «Юра, зачем слушаешь уродов, которые мизинца твоего не стоят? Гони их прочь! Католикос в знак дружбы подарил мне два перстня с бриллиантами, я продал их и живу припеваючи. И тебе надо найти способ, чтобы не зависеть от разных дураков». Гришину передали слова Параджанова, и последнему пришлось срочно ретироваться в Грузию. Благо Шеварднадзе благоволил Сергею…
...
С Анастасом Микояном я познакомился, когда тот приехал на «Десять дней». Таким культпоходам обычно предшествовал визит товарищей с Лубянки. Те осматривали помещения, проверяя ходы-выходы, иногда со служебными собаками. Слуги народа очень заботились о собственной безопасности! Я встретил Микояна, проводил в зрительный зал. В антракте высокий посетитель отправился перекусить в специально выделенную комнату, куда чекисты загодя завезли продукты. Как и положено хозяину, я сопровождал гостя. Меня остановили у дверей: «Стойте здесь!» Но я не сторож и не швейцар. Развернулся и отправился в свой кабинет. Догнали на лестнице: «Немедленно возвращайтесь! С вами желают поговорить». Не вернуться было бы невежливо, прихожу, держа в руках сигарету. Анастас Иванович говорит: «Курить не надо, это вредно. Лучше армянского коньячку выпейте, фрукты поешьте... Как поживаете, Юрий Петрович? Что нового?»
...
Мне, к слову, предлагали поставить на «Таганке» бессмертную трилогию «Малая земля» — «Возрождение» — «Целина» лауреата Ленинской премии Брежнева. Я спросил: «А с автором согласовали?» Все, больше с этим не подкатывались.
...
— А за съемки в «Кубанских казаках» вам заплатили?
— Как положено! Но у меня роль была небольшая… Зато я участвовал в обсуждении фильма в ЦК партии. В середине 70-х годов на Старую площадь пригласили маститых режиссеров, критиков, чтобы те ответили, являлась ли картина Пырьева лакировкой действительности или же гениальным прозрением мастера, сумевшего предвидеть позитивные перемены в стране. После вступительного слова предложили высказываться, но никто не торопился лечь на амбразуру… Что делать? Как живой свидетель событий, я взял слово: «Да, меня снимали в «Казаках» и даже зачем-то перекрасили в блондина… Неправда, будто на столах стояли картонные фрукты и бутафорские овощи. Все было натуральным, но реквизиторы смазывали продукты керосином, чтобы артисты и члены съемочной группы не съели их до первого дубля. Вокруг-то хоть шаром покати, жратвы нет. И это на Кубани, в житнице России! Как-то старушка-станичница в рваном ватнике, стоявшая за ограждением, спросила меня: «Из какой жизни кино сымают, сынок?» Я ответил: «Из нашей, бабуля, из нашей!» Казачка не поверила, головой покачала: «Не соромно, милок? Молодой, а врешь…» С тех пор дал себе слово в таких «прозрениях» не участвовать».
После моего выступления в зале стало тихо-тихо. Как на кладбище. На сем обсуждение закончилось, участники совещания молча разошлись.
